Елена Николаевна Паровичникова — доктор медицинских наук, врач-гематолог, международный эксперт и ведущий в стране специалист в области лейкозологии, костномозговой недостаточности, трансплантации гемопоэтических стволовых клеток, главный внештатный специалист гематолог Министерства здравоохранения РФ, генеральный директор Национального медицинского исследовательского центра гематологии Минздрава России.
С отличием окончила 2-й Московский государственный медицинский институт имени Н.И. Пирогова по специальности «лечебное дело», ординатуру и аспирантуру на кафедре гематологии и интенсивной терапии Российской медицинской академии непрерывного профессионального образования Минздрава России.
Как все начиналось
Я не могу сказать, что с детства мечтала стать врачом. На самом деле мне прочили лингвистическую карьеру. С пятого класса я училась в 78-й английской школе на шоссе Энтузиастов. Выигрывала языковые олимпиады, а в десятом классе — московскую олимпиаду по английскому языку. Когда пришло время решать, куда поступать, выбор был велик. Моя мама, Нина Григорьевна Чупеева, работала на кафедре Второго медицинского института у Павла Николаевича Юренева. В то время была такая кафедра внутренних болезней на четвертом курсе педагогического факультета.
Я много читала, и книги тоже повлияли на мой выбор. Мне довелось прочесть трилогию Юрия Германа о докторе Устименко, названия частей которой звучат как некий позыв: «Я отвечаю за всё», «Дело, которому ты служишь», «Дорогой мой человек». Такие романтические настроения были у выпускницы десятого класса с английским бэкграундом.
Терапевтов воспитывали по нарастающей
В институте из всех дисциплин мне очень нравились те, что изучались на терапевтических кафедрах, когда уже начали смотреть в микроскоп, патофизиология, внутренние болезни… Терапевтов воспитывали как бы по нарастающей. Сначала пропедевтика, потом факультетская, госпитальная терапия на пятом курсе , далее уже субординатура — тоже по терапии. Я с третьего курса ходила в кружок на кафедре профессора Ивана Михайловича Корочкина. Ирина Александровна Соловьёва, кандидат медицинских наук, ассистент кафедры факультетской терапии педиатрического факультета, лучшая подруга моей мамы, руководила этим кружком. Она тоже работала на кафедре и впоследствии стала моим главным учителем в медицине. Занятия в кружках проходили фактически каждую неделю. Они строились на том, что каждому давалось задание. Все они, естественно, были посвящены уже заболеваниям. Сначала доклад на какую-то тему, патогенез, всё классическое, выстроенное. Потом преподаватель в кружке под эту тему в многопрофильной больнице подбирал одного-двух пациентов. Мы, как студенты-кружковцы, подходили к больным, учились собирать анамнез. Нас к пациентам подпускали, разрешали перкутировать, пальпировать, слушать. Клиническая школа была очень хорошая.
Три глобальные специальности — внутренняя медицина, хирургия, акушерство и гинекология. Мне сразу было понятно, что я буду терапевтом, так как казалось, что это такая синтетическая профессия, то есть ты сначала анализируешь, собираешь факты, делаешь анализ, потом устанавливаешь диагноз, планируешь лечение, чтобы уже потом установить диагноз окончательный.
Гематология Второго меда
У нас узкая специализация, это логично, но всё равно база была очень фундаментальная. Гематолог — человек, который знает гематологию и всю оставшуюся внутреннюю медицину. Может показаться, что лечить лейкоз — это вводить химиотерапевтические препараты и соблюдать программу. Но потом приходится сталкиваться с развитием проблем уже иного порядка. Это осложнения. И ты должен уметь делать люмбальную пункцию, знать ключевые понятия в неврологии, понимать эндокринологию, учитывать сахарный диабет, инфаркты, гепатиты.
Когда я окончила институт, сказала Ирине Александровне Соловьевой: «Хочу быть терапевтом». Подразумевалось, что желаю объять необъятное. Но доктора-то были умнее, чем студенты, и они посоветовали кафедру Андрея Ивановича Воробьёва. Тогда эта кафедра гремела на всю страну, была на взлете. У них она называлась кафедрой гематологии и интенсивной терапии. Мне показывали: «Видишь, тут слово “терапия” есть. Ты будешь терапевтом, а еще гематологом». Уговорили, о чем я нисколько не жалею!
Училась я неплохо, и от 4-го Управления ординатуры меня пригласили к Андрею Ивановичу Воробьёву на собеседование. Меня взяли на кафедру гематологии и интенсивной терапии. Кафедра тогда была на базе больницы Министерства путей сообщения, ЦКБ № 2 МПС. Мне понравилось.
Пришло 1 сентября. А 2 сентября у тебя палата (а то и две), четыре или восемь человек, и ты уже должен был их вести и писать истории болезни, описывать симптомы.
Потом случилось землетрясение в Спитаке, и нас, гематологов, Андрей Иванович сразу мобилизовал. Мы ездили в «Склиф», делали плазмаферезы пациентов с краш-синдромом, потому что вставали почки. Кафедра занималась плазмаферезом, Валерий Григорьевич Савченко как раз возглавлял это направление. Эти многотонные центрифуги армянские родственники поднимали на тот этаж, где пациенты лежали в реанимации.
Международный уровень
После Чернобыля приехал американский доктор Роберт Питер Гейл. Он был крупнейшим специалистом, и они с Андреем Ивановичем вместе выстраивали оказание помощи пострадавшим от радиации.
Потом Андрей Иванович и Боб Гейл в 1989 году организовали первую международную конференцию по гематологии и пригласили в страну крупнейших ученых-гематологов. К нам впервые приехали Томас Бюхнер (острые миелоидные лейкозы), Дитер Хёльцер (острые лимфобластные лейкозы), Рольф Нэт (лабораторная служба в гематологии), Дональд Пинкель (пионер лечения лейкемии у детей), Эмиль Фраерайх (из американской команды, которая сделала лейкемию излечимой у детей), Роберт Питер Гейл (трансплантация гемопоэтических стволовых клеток). У нас была первая в стране международная гематологическая конференция. И тут-то мой английский язык и пригодился. Я просто общалась с докторами, у меня был свободный язык, переводила их лекции, обратно — вопросы.
Через год я поехала на два месяца в Германию, в Мюнстер, к Томасу Бюхнеру — крупнейшему лейкозологу, руководителю немецкой группы по изучению и лечению острых миелоидных лейкозов, который был родоначальником этого движения в Германии. Я была на всех обходах, видела все протоколы, принципы лечения.
Отработав там два месяца и завязав какие-то контакты, поняв принципы, я приехала домой с новыми знаниями. Заведующим отделением и мои научным руководителем был Валерий Григорьевич Савченко, которому я сообщила, что хочу заниматься многоцентровыми рандомизированными исследованиями при острых миелоидных лейкозах.
Поскольку в Германии они фокусировались на возрасте до 60 лет, мы здесь обсудили, поговорили и решили, что сделаем исследование у пожилых, то есть это было самое первое рандомизированное исследование по гематологии пациентов в возрасте старше 60 лет. Конечно, это всё было очень наивно, потому что рандомизированное исследование имеет какую-то весомую статистическую значимость, когда группы большие.
Безусловно, исследования проводили и до нас, но рандомизированное исследование по сопоставлению двух вариантов лечения — это было в нашем отделении впервые. Принцип рандомизированного исследования — единственный значимый клинический инструмент, который вам поможет ответить на клинические вопросы. Мы больных в возрасте от 60 лет включаем в исследование, лечим интенсивно и не очень, потом сравниваем. Мы до сих пор эти принципы сохраняем. У нас сейчас несколько текущих рандомизированных исследований не только в области лейкемии. Я всех заразила, мы рандомизируем и лимфомы, и множественные миеломы, всё это результат той поездки в Мюнстер.
Очевидное - невероятное
Есть цитата, которую я очень люблю: «Вы никогда не пересечете океан, если не наберетесь мужества потерять берег из виду». Многих удивительных случаев спасения никогда не случилось бы, если бы мы боялись оторваться от «берега» и мыслили стереотипами. Мы в нашем институте научились принимать парадоксальные решения. Как, к примеру, с лечением лейкоза во время беременности.
Однажды к нам поступила больная лейкемией женщина, которая находилась на 28–30-й неделе беременности. Как лечить, что делать? Тогда мы приняли решение. У нас в стране это был первый такой случай. Мы ей провели сначала неинтенсивный курс химии — безрезультатно. Тогда рискнули и провели второй, уже интенсивный, и она у нас вышла в ремиссию. Подошел срок, она родила здорового мальчика Андрюшу. Это был 1991 год.
Сегодня мы уже имеем четкие критерии, алгоритмы, как и что делать. Мы лицензированы, даже выписываем свидетельства о рождении в Национальном медицинском исследовательском центре гематологии. У нас, конечно, не роддом, пациентки рожают в реанимационном отделении, приходится подстраиваться под программную химиотерапию. У нас чудесный, консультант — акушер, есть два своих оперирующих гинеколога, и к нам приезжает акушер Олег Александрович Латышкевич. Он просто маг и волшебник. Когда роженицы на химиотерапии, бывает разное. Допустим, женщина пошла в роды, а у нее 29-я неделя. Тогда у нас всё выстроено, команда отлажена. Олег Александрович садится на мотоцикл, мы пока разворачиваем операционную.
Гематология - это командная работа
Гематология — это всё-таки командная работа. Когда человек сюда приходит, он понимает, что здесь не уживаются другие. У нас так построена вся система, что люди, которые руководят каким-то направлением, полностью берут на себя ответственность. У нас нет каких-то директорских совещаний, где раздаются указания. Когда я пришла руководителем, моя самая главная задача была сохранить преемственность, школу и постепенно двигаться дальше.
Наши аспиранты уже добились невероятных успехов в области необычных исследований, повлиявших на всю мировую медицину. Ольга Александровна Алёшина — эксперт мирового уровня по лечению лимфобластной лейкемии. У нее масса публикаций.
Из молодых докторов сейчас по лечению острых миелоидных лейкозов лидируют Ирина Анатольевна Лукьянова и Анастасия Игоревна Кашлакова. Наверное, могу учеником назвать Михаила Юрьевича Дрокова. Он убедителен как в научной стезе, так и в организационно-методической работе. Мы по просьбе Минздрава России делегировали его в Узбекистан. И Михаил там за полтора года наладил трансплантацию в центре гематологии и трансплантологии.
Практически половина больных острым миелоидным лейкозом сейчас выздоравливает с выполненной трансплантацией, с адекватной химиотерапией. Когда я пришла после института, начала заниматься этим направлением, мы спасали 25 %. В два раза увеличили общую выживаемость. Сейчас у нас 50 % пациентов с острым миелоидным лейкозом в возрасте моложе 60 лет не то что выживают, но излечиваются. То есть пятилетняя безрецидивная выживаемость составляет 50 %. И при лимфобластном лейкозе мы начинали с 30 %, сейчас у нас 60 %. Речь идет об общей выживаемости. Это очень много.
Что позволило добиться такого результата? Первое и базовое — отличная подготовка, которую я получила в «Пироговке»…
Наша работа тяжелая. Люди выгорают, устают, особенно в такой специальности, где шаг вправо, шаг влево — и человек ушел, его нет. Открытие какого-то лекарства, патогенетического механизма, нового гена или еще чего-то — это большая, планомерная и регламентированная работа. Поэтому к по-настоящему качественному результату приводит только непрерывный путь познания, и тогда ты всегда остаешься на плаву.
