Заведующий отделением реанимации и интенсивной терапии ФГБУ «НМИЦ гематологии» Минздрава России, анестезиолог-реаниматолог, доктор медицинских наук Геннадий Мартинович Галстян рассказывает о реформах и новаторстве в медицине, об универсальности современного реаниматолога, об оборудовании и технологиях, о легендах медицины, о психологии, об истории и настоящем времени, о теракте в Беслане, о книгах и журналах, о современных методиках и профессиональном интересе, о следующем врачебном поколении и завтрашнем дне.
Есть известная фраза «Никто кроме нас!», у нас она звучит «Никто после нас»
— Геннадий Мартинович, Вы работаете в ФГБУ «НМИЦ гематологии» Минздрава России фактически с момента создания отделения анестезиологии и реаниматологии для гематологических больных. Какие тогда были проблемы на повестке и каков был практический инструментарий?
— Это был 1989-й год, я пришел сюда после окончания аспирантуры и ординатуры по специальности нефрология. Группа гемодиализа тогда входила в состав отделения реанимации, и мне предложили ставку реаниматолога-анестезиолога. Реаниматология намного интересней, чем может показаться. Прежде всего, это очень динамичная, интенсивная область медицины. Во-вторых, есть известное выражение десантников «Никто кроме нас» (прим. — беседа проходит 2 августа 2023 года — День Воздушно-десантных войск). Я бы его немного переиначил — «Никто после нас». Никто после нас уже не окажет помощь больному. Кроме того, после академической аспирантуры и ординатуры в Первом Московском медицинском университете имени И.М. Сеченова, где было множество профессоров, доцентов, ассистентов, которые за тебя принимали решения, здесь ты принимаешь решения самостоятельно. Это определенно другой уровень ответственности.
Что касается нашего гемцентра, то за год до меня пришли сюда работать Андрей Иванович Воробьев вместе с Владимиром Матвеевичем Городецким. Они создали первую специализированную гематологическую реанимацию. До этого существовал некий прообраз палаты реанимации для гематологических больных в ЦКБ МПС № 2, которую организовал В.М. Городецкий. Придя же в гемцентр, они создали полноценную гематологическую реанимацию, а мне посчастливилось попасть в нее как раз на этапе ее становления.
— Очень интересно, расскажите подробнее о том времени
— В частности, раньше здесь была чисто «хирургическая» реанимация для послеоперационных больных. Клинический корпус, где мы сейчас и находимся, изначально строился как лабораторный корпус. Тогдашний клинический корпус был с палатами на 6–10 больных, потолки в нем были более 3 метров,
при этом там были общие уборные. Андрей Иванович Воробьев тогда сказал, что нас это не устраивает и распорядился перестроить лабораторный корпус, а в старом корпусе произвести реконструкцию. Мы столкнулись с определенным сопротивлением. Первое время врачи вообще не могли понять, зачем нужна реанимация для гематологических больных. Они считали, что кого можно вылечить — вылечивали, а если пациент попал в реанимацию, то лечить у него лейкоз уже невозможно. Понимание окрепло только со временем, когда начали проводить интенсивную химиотерапию гематологических заболеваний и выяснилось, что треть всех больных нуждаются в интенсивной терапии возникающих на этом этапе критических состояний. В 2014 г. в журнале «Терапевтический архив» была опубликована работа профессора С.В. Семочкина, в которой он показал, что в московских стационарах на то время, когда еще в них не было специализированных гематологических реанимационных отделений, при проведении индукции острого миелоидного лейкоза умирало 42 % больных. Только вдумайтесь, это почти каждый второй больной острым лейкозом!!! Мы проанализировали свои результаты и выяснили, что в нашем Центре в переводе в отделение реанимации и интенсивной терапии при проведении индукции ремиссии нуждаются 28 % больных острыми миелоидными лейкозами и смертность среди них всех больных острыми лейкозами благодаря этому составила всего 7,5 %. Сравните эти цифры с 42 %! При проведении трансплантации гемопоэтических стволовых клеток в отделение реанимации и интенсивной терапии переводятся 27 % больных.
«Мы лечим всё!»
— Кто те люди, которые приняли ключевое участие в вашем профессиональном становлении?
— В Сеченовском институте — такие глыбы, как Евгений Михайлович Тареев, Ирина Евгеньевна Тареева, Николай Алексеевич Мухин. Здесь — это, конечно, Андрей Иванович Воробьев. Я его видел и раньше, еще в ординатуре, когда он приезжал к нам в Тареевскую клинику на консультации. Для нас уже тогда он был легендой, мы учились по его учебникам. Также и мои непосредственные учителя — Владимир Матвеевич Городецкий, который был руководителем отделения реанимации и анестезиологии, Валерий Григорьевич Савченко.
Понимаете, дело не столько в обучении реаниматологии или в целом медицинской науке, а именно в том неповторимом духе, который был создан в гемцентре в то время. Меня очень радует, что нам удалось его сохранить по сей день. Его отличает отношение к пациенту, отношение к проблеме, отношение к медицине в целом, попытки что-то искать, удовлетворение, когда находишь. Мы лечим не квоту, а больного. Это сохранившийся, если так можно сказать, «островок советской медицины» в лучших ее качествах.
— Какие профессиональные цели Вы ставили перед собой в начале своего врачебного пути? В чем тогда Вы находили личную мотивацию?
— Изначально, как уже сказал ранее, я пришел в гемцентр нефрологом, планировал отработать тройку лет после аспирантуры, потом «заразился» реанимацией и остался работать здесь всю жизнь. К примеру, за границей нет понятия «реанимация», за исключением Франции, если я не ошибаюсь. Везде эта область медицины называется Intensivе Care Medicine — отделение интенсивной терапии. Суть в том, что это отделение лечит всевозможные критические состояния. Это очень интересно, ты видишь очень быстро эффект от своей деятельности, огромное разнообразие видимых патологий. Мы не лечим гематологию — мы лечим всё! Клинические ординаторы отделения реанимации и интенсивной терапии за 2 года обучения видят больше разнообразной патологии, чем ординаторы, которые приходят в другие отделения Центра. У них есть уникальная возможность стать универсалами, видеть своими глазами всё: нарушение гемостаза, онкология, подбор терапии, обследования, нейрохирургия, нейрореанимация, поражение желудочно-кишечного тракта, инфекционные заболевания, дыхательная и почечные недостаточности, сепсисы. Сама реанимация в узком смысле слова — это кратковременный процесс оживления человека. Основная же наша работа — это интенсивная терапия различных критических состояний. Сделать так, чтобы не довести пациента до реанимации.
«Абстрагирование от эмоций помогает сохранить здравость ума и свежесть мысли»
— Оказывал ли на Вас, молодого специалиста, давление высокий показатель смертности среди пациентов? Как научились с этим справляться психологически?
— У меня в жизни был случай, когда моего 10-летнего сына на даче в 140 км от Москвы сбил грузовой автомобиль. Это было много лет назад в деревне. Мы с супругой фактически достали его из-под грузовика. Он без сознания, у него черепно-мозговая травма. Скорее едем в больницу. Вот когда я его везу в районную больницу, я понимаю, что более опытного реаниматолога нет многие километры вокруг. Я останавливаю машину, измеряю артериальное давление, ставлю катетер прямо в машине, наблюдаю, анализирую. Есть такие этапы, когда абстрагирование от эмоций помогает сохранить здравость ума и свежесть мысли.
Конечно, мы сочувствуем и сопереживаем нашим пациентам. К сожалению, в нашей практике не всегда бывают положительные исходы. Когда ты работаешь, ты должен включаться, управлять своим телом и мыслью, эмоции в этом деле нам не друг. Только в таком случае возможен результат.
— Уже тогда началось формирование области Ваших научных интересов: сепсис, острая дыхательная недостаточность, инфузионно-трансфузионная терапия, гемодинамический мониторинг? Или тогда о некоторых теперешних догмах приходилось только мечтать?
— Область научных интересов всегда зависит от того контингента, с которым ты работаешь. С годами это меняется, появляются новые нозологии, новые методы лечения. Какое-то время мы достаточно предметно занимались гемодинамическим мониторингом: достигли некоторых успехов, опубликовали свои исследования в международных научных изданиях. Сепсис всегда у нас есть: в этом векторе мы тоже достигли успехов. Дыхательная недостаточность — 90 % наших пациентов, мы всегда занимались, занимаемся и будем заниматься этими вопросами. Технические средства, новейшее оборудование тоже не дают нам скучать. Как только появились первые тромбоэластографы в России, мы тоже прицельно освоили, изучали, вырабатывали методологию. Сейчас вовлекаемся в CAR-T-клеточную терапию. Этот процесс эволюционный. Появился новый метод лечения, мы переходим к нему, углубляем знания.
Теракт в Беслане. «Федеральный центр не может остаться в стороне».
— 1 сентября 2004 года произошла трагедия, был нанесен подлый удар террористов по образовательному учреждению в Беслане. Расскажите, пожалуйста, о Вашей первичной реакции на это событие. Как и кем было принято решение о необходимости Вашего участия в помощи пострадавшим?
— Это была пятница, помню, как сейчас. Я был дома, смотрел телевизор и испытывал те же чувства, которые испытывал любой здравомыслящий человек. Эта командировка, совершенно точно, — заслуга Андрея Ивановича Воробьева, которому тогда было 76 лет. Он, на правах одного из самых уважаемых академических директоров и академиков, позвонил тогдашнему Министру здравоохранения Российской Федерации Михаилу Юрьевичу Зурабову и сказал, что федеральные центры не могут остаться в стороне от таких событий. В 4 часа вечера понедельника уже я и хирург Виктор Сергеевич Шавлохов получаем распоряжение, что в 8 часов утра вторника вылетаем из аэропорта Внуково в Осетию. На правительственном самолете вместе с нашим директором, Министром здравоохранения Российской Федерации и рядом директоров федеральных институтов мы отправились в путь. Получается, что мы попали на место только на четвертые сутки после начала развития этих событий.
— Как была организована эта самая работа в экстренно-полевых условиях?
— Это был 2004 год, страна была не в теперешнем ее виде. Когда мы планировали поездку, нам сказали, что ничего с собой брать не нужно, все необходимое уже будет на месте. Мы ослушались и взяли с собой максимум: от перчаток до наборов для трахеостомии, катеризаторов центральных вен. Мы оказались правы, несмотря на весь резонанс вокруг этого события, на местах многого не оказалось. Вплоть до того, что если нам нужно было перевезти пострадавшего из точки А в точку Б с использованием ИВЛ, то реанимационный автомобиль приходилось доставлять из Москвы на самолете. Единственный компьютерный томограф был только в Нальчике. В Осетии не было томографа, сейчас мы можем это представить? С трудом.
Когда, казалось бы, всё в Беслане закончилось, в самый последний момент, на совещании во Владикавказе, мы узнаем, что в Бесланской больнице есть крайне тяжелый, нетранспортабельный пациент. Андрей Иванович поручает мне и В.С. Шавлохову ехать туда ночью. В полной темноте, уже без всякой охраны,
мы добираемся до этой районной больницы, где нас встречают вооруженные ополченцы. Находим там пациентку с двусторонним пневмотораксом (прим. ред. — с пробитыми осколками легкими), у местных врачей были проблемы с интубацией трахеи, проведением искусственной вентиляции легких, дренированием пневмоторакса. Более того, не было ни одного хирурга и анестезиолога, имеющих опыт проведения торакальных операций. Не было даже наркозного аппарата. Принимаем решение оперировать прямо там, на месте. Кладем пострадавшую на стол, с помощью местных коллег-анестезиологов приступаем к работе. Заканчиваем в 5 утра и уезжаем во Владикавказ. Мы не могли спать после такой ночи и уже через несколько часов едем снова в Беслан, чтобы узнать состояние пациентки. У нас были сомнения в благополучном исходе этого случая. Подъезжаем к больнице и нас встречают вооруженные ополченцы с улыбками, понимаем, что получилось. Когда мы уже точно удостоверились, что ее состояние улучшилось, забираем ее в наш Центр. Кстати, эта пациентка стала, впоследствии, первой, кого мы выписали.
Когда мы улетали оттуда, увозили пострадавших, мы фактически 4 реанимобиля загружали в грузовой самолет и на этих авто по приземлении отправлялись в стены нашего Центра. Мы увезли только самых тяжелых пациентов.
— Прошло практически 2 десятка лет с момента того страшного события. Остались ли какие-нибудь контакты с тогдашними пациентами? Какие можете сказать слова на этот счет сквозь призму прожитого времени?
— Могу сказать лишь одно – по тем временам мы были не готовы к тем вызовам. Это касается медицинской части. Сейчас, конечно, я вижу работу и техническую оснащенность служб скорой помощи, эвакуационные возможности, прочее… На сегодняшний день все это на качественно другом уровне. Когда мы перевезли пострадавших в Центр, конечно, нам помогал Минздрав России, в срочном порядке докупили необходимое оборудование. И за это внимание им большое спасибо. Помню, как только мы прилетели, выгрузили авто и колонной из четырех автомобилей скорой помощи отправились в ФГБУ «НМИЦ гематологии» Минздрава России. Буквально через несколько часов мне кабинет поступает звонок от помощника Министра здравоохранения Российской Федерации. Спрашивает: «Министр ехал по Тверской на службу, увидел колонну из специальных автомобилей. Это ваши?», отвечаю: «Наши!». «У вас, говорит, — все в порядке?» Я говорю: «Нет, одного больного взять не смогли, не хватило места в самолете», отвечает: «Понял!». Уже утром Министр посылает свой самолет и больного на ИВЛ доставляют в гемцентр. Желание помочь было у всех, но по техническому оснащению была зримая нехватка. Но здесь же нужно понимать, массовое поражение для маленького города, — настоящее испытания. Могу заверить, что вся медицинская служба страны сделала максимум из того, что могли.
— Не могу не сказать, что восхищаюсь решением Андрея Ивановича Воробьева…
— Поймите вот еще что… 76-летний академик, летит на грузовом самолете. Что такое грузовые десантные самолеты?! Это просто грузовой амбар, огромный отсек, без всяких удобств, скорость передвижения которого значительно меньше, чем у пассажирского самолета. Мы летели порядка 5 часов. Есть лишь шторка между грузовым отсеком и кабиной пилота. Пока мы летели, мы несколько раз попали в зону турбулентности, нас очень здорово тряхнуло. Машины скорой помощи стояли на штапелях, зафиксированные. Они слетели со штапелей и столкнулись друг с другом, заклинило двери, а мы сидели внутри. Пришлось принимать экстренные решения, выдавили стекло, вылезли в окно. Кое как в воздухе водители отжали двери, выровняли дверной механизм. Слава Богу, все закончилось хорошо. А что касается Андрея Ивановича — это абсолютно героический человек. Пример для нас всех.
«Никакой я не реформатор»
— С 2009 года Вы стали заведующим отделом реанимации и интенсивной терапии. И начали с реформы. Скажите, эти изменения обусловлены клинической необходимостью или были какие другие триггеры, насущные вызовы?
— Никакой я не реформатор. Все изменения, которые тогда случились, обусловлены временем. Дело в том, что пришло совершенно логичное понимание, что тяжелые больные не могут лежать с пациентами, чье состояние оценивается как стабильное. Пример, лежит пациент с тяжелой инфекцией, которая резистентна к антибиотикам, а рядом лежит послеоперационный больной. Естественно они друг друга заражают. Стал вопрос об изоляции больных. Когда это касается гематологии — это втройне важно, у нас лечится ряд инфекций, которые не встречаются во многих реанимациях страны. Нельзя таких пациентов класть в общие палаты. Сейчас нам очень помогают современные технологии: видеонаблюдение за изолированными палатами, ежесекундный мониторинг основных жизненных показателей, круглосуточная экспресс-лаборатория. Второй вопрос — оборудование, были куплены аппараты УЗИ, бронхоскопии, ангиографии. Это все то, что необходимо иметь под рукой. За исключением двух лет эпидемии новой коронавирусной инфекции COVID-19 мы всегда позволяли посещение родственников. Случается, что больные лежат по несколько месяцев в изолированных палатах и кроме медсестринского и врачебного персонала не видят никого. Мое искреннее убеждение, что это неправильно. Они должны видеть своих родных, родственники должны приходить и своими глазами видеть, какой уход за пациентом, какие изменения в состоянии, какое лечение назначается. Они должны видеть, что делается всё, что можно сделать. Это — не тюрьма, это — больница. Это очень важно и для больных, и для родственников.
— Расскажите, каково это быть пионером в такой важной медицинской нише?
— Вы абсолютно правильно выразились. Мы стали первыми, но сейчас мы не единственные. Подобные отделения реанимации и интенсивной терапии для гематологических больных открылись и в других стационарах г. Москвы: в Боткинской больнице, в ГКБ № 52. В них работают многие из врачей, прошедших у нас обучение, либо раньше работавших вместе с нами. Что касается новаций, то, на мой взгляд, огромный прорыв нам позволило сделать оснащение отделения аппаратурой: фибробронхоскопами, аппаратами УЗИ, С-дугой. Каждый из работающих в отделении врачей обязан владеть бронхоскопией. Все врачи владеют, в той или иной степени, инструментарием УЗИ. Прикладные навыки: поставить катетер, сделать плевральную пункцию, посмотреть выпот жидкости в полостях и т. д. Этими навыками должен владеть каждый врач, который заступает на суточное дежурство. Ежегодно мы выполняем более 2 000 катетеризаций центральных вен у больных с тромбоцитопенией. Мы издали монографию по катетеризации центральных вен у гематологических больных. Это единственная книга такого рода не только в нашей стране, но, наверное, и в мире. Мы предметно освоили методику диагностики поражения легких, которая постоянно совершенствуется. Мы стали первыми в России, кто в 2011 году прижизненно с помощью исследования бронхоальвеолярного лаважа диагностировали легионеллез.
Сейчас мы осваиваем совместно с коллегами из НМИЦ детской гематологии, онкологии и иммунологии имени Дмитрия Рогачева лечение резистентных форм лейкозов и лимфом с помощью химерного антигенного рецептора Т-клеток (CAR-T-терапия). Надеюсь, что уже со следующего года нам удастся поставить эту методику на поток.
«Технологии, умение, знания»
— У Вас большой опыт. Скажите, с момента Вашего появления в ФГБУ «НМИЦ гематологии» Минздрава России в 1989 году и сегодняшнего времени, как Вы оцениваете прогресс? Учитывая развитие технологий и оборудования.
— Когда мы начинали в конце 1980-х, у нас было несколько постулатов: гематологических больных на ИВЛ переводить нельзя, септический шок в агранулоцитозе — это 100%-ная летальность. Поэтому дыхательная недостаточность, потребовавшая проведения ИВЛ, септический шок у больного в агранулоцитозе — это были не диагнозы, это был приговор. Мы делали всё, чтобы избежать перевода на ИВЛ гематологических больных. Сегодня клинические ординаторы спокойно интубируют больных при развитии дыхательной недостаточности, переводят их на ИВЛ, ставят им трахеостомы, снимают с ИВЛ, деканюлируют и не видят в этом ничего необычного. Не видят они ничего не обычного, если пациент за время пребывания в отделении реанимации переживает 3–4 септических шока.
Более того, как бы это не выглядело парадоксально, нами показано, что септический шок у больного после трансплантации — наиболее благоприятное осложнение, потому что мы его умеем лечить. Реакция «трансплантат против хозяина», поражение кишечного тракта, дыхательная недостаточность — намного сложнее.
Помню, в 1995 году Владимир Геннадиевич Горелов защитил первую кандидатскую. Это была первая защищенная кандидатская по реаниматологии в нашем Центре. Оппонентом на защите у него была Рената Николаевна Лебедева (прим. ред. — специалист в области клинической реаниматологии, доктор медицинских наук, профессор, академик РАМН). Тогда у нас стояли отечественные аппараты РО-6, в которых мы опускали гофрированную трубку в трехлитровую банку с водой, чтобы создать положительное давление в конце выдоха. Она была поражена, что на том оборудовании мы смогли спасать 15 % больных. Сейчас мы снимаем с ИВЛ 60–70 % больных. Так что, конечно, технологии и оборудование очень нам помогают. Но нельзя исключать такие понятия, как умение и знания.
Когда мы впервые начали брать кровь на газы у больных с тромбоцитопенией, нам просто запрещали это делать, это был нонсенс, как такое вообще возможно?! Сейчас это считается абсолютно нормальным, у нас ни один тяжелый пациент без артериального катетера не лечится. Раньше мы практически не имели микробного пейзажа того заболевания, которое лечили. Сейчас мы лечим большинство заболеваний прецизионно, то есть, зная точно, чем вызвана та или иная инфекция.
— Круглосуточная экспресс-лаборатория и штатная лаборатория гемостаза — эффективный инструмент в руках современного эскулапа-реаниматолога?
— Это касается не только реанимации. Экспресс-лаборатория работает в интересах всего ФГБУ «НМИЦ гематологии» Минздрава России, выполняя при этом достаточно большой объем работы. Не стоит забывать, что мы всегда открыты для консультаций и содействия любым другим коллегам. К нам привозят пробы из совершенно разных медучреждений, когда местные специалисты затрудняются сделать заключение. Набор исследований гемостаза у нас значительно больше, чем в других клинико-диагностических лабораторий. Когда возникают экстренные вечерние и ночные случаи, к нам обращаются разные стационары, мы абсолютно и безвозмездно это делаем, потому что мы понимаем, что никто кроме нас в Москве этого не сделает так скоро, как можем мы. Без такой лаборатории эффективная деятельность отделения реаниматологии и в целом ФГБУ «НМИЦ гематологии» Минздрава России просто невозможна.
— Нефрология. Какая сейчас ситуация в проведении заместительной почечной терапии? Какой прогресс в этом секторе можете отметить?
Отделение нефрологии и гемодиализа в Центральном Ордена Ленина институте переливания крови было одними из первых, созданных в Советском Союзе. Оно было предназначено для лечения осложнений после иногруппных трансфузий, поскольку вследствие иногруппной трансфузии происходит гемолиз
и развивается острая почечная недостаточность. Существовала специальная Всесоюзная комиссия, которая разбирала все случаи иногруппных трансфузий по всему СССР. Я даже был удостоен честью быть членом этой комиссии в конце 80-х, — начале 90-х. Со всего Советского Союза, а позже и России сюда привозили больных на диализ. Здесь были выполнены одни из первых операций по трансплантации почки.
Сейчас контингент больных отделения гемодиализа другой. В основном, это пациенты с множественной миеломой, при которой очень часто поражаются почки, требуется проведение гемодиализа. Но специалисты занимаются не только этим: распады опухолей, почечная недостаточность, сепсис. У нас диализ проводится ежедневно, а в других случаях и круглосуточно, у четверти пациентов. Нет ни одного дня, чтобы в отделении не проводилось заместительной почечной терапии. В заместительной почечной терапии нуждается каждый четвертый больной в отделении реанимации. У нас каждая койка снабжена стационарной подводкой специализированной воды для гемодиализа.
«У нас есть на кого опереться»
— Как оцениваете уровень подготовленности молодых врачей?
— Люди приходят и уходят. К сожалению – факт. Остро стоит вопрос личной и профессиональной мотивации молодых специалистов. Антонина Евгеньевна Щёкина защитила интереснейшую, и, я бы сказал, новаторскую, работу по трансплантации, о которой я рассказывал выше.
Михаил Васильевич Спирин, который стал соавтором книги по катетеризации центральных вен. Один из лучших специалистов в стране, которые это действительно умеют делать.
Была совершенно уникальная, единственная в мире, диссертация Полины Михайловны Макаровой по применению мезенхимных стволовых клеток при септическом шоке. У нас теперь есть патент на применение этой технологии.
Новиков Вячеслав Александрович — интереснейшая пионерская работа по исследованию поражения легких ультразвуком. Однако он не остановился на этом и пошел дальше. Прошел обучение по функциональной диагностике и стал уникальным врачом реаниматологом, в совершенстве владеющим ЭХО кардиографией, транспищеводной эхокардиографией. В настоящее время он заведует отделением анестезиологии. Если возникают проблемы с ультразвуковой диагностикой, мы не стесняемся его привлекать.
Это все люди, на которых строится и опирается работа Центра.
— Как член правления Московского научного общества анестезиологов и реаниматологов, Европейского общества интенсивной медицины, что можете сказать о необходимости обмена опытом и разработки новейших методик? Куда движется наука?
Обмен опытом очень важен. У нас очень много людей обучаются: реаниматологи и гематологи из различных регионов России, из Казахстана, Узбекистана. Мы также стараемся посылать наших ординаторов в реанимации таких учреждений, как НИИ нейрохирургии имени Н.Н. Бурденко, НМИЦ ССХ имени А.Н. Бакулева, МНИОИ имени П.А. Герцена. В частности, там они расширяют свой медицинский кругозор, видят другие реанимации, налаживают контакты с коллегами. К сожалению, мы не можем оставить у себя работать всех, кто у нас обучается. Они идут работать туда, но эти ребята — наш «золотой фонд», к которому при необходимости сможем обратиться. О каждом из них мы знаем, следим за их успехами и радуемся их достижениям. Нашими великими предшественниками была поднята очень высокая планка, ФГБУ «НМИЦ гематологии» Минздрава России — это определенная марка, и кто мы такие, чтобы эту планку опускать.
— Специализированная литература — надежный помощник современного анестезиолога-реаниматолога?
Чтение – дело обязательное. Читать нужно каждый день и желательно много (улыбается). Никто никогда не узнает всего, тем более, когда наука очень стремительно развивается. Одним из обязательных требований было и остается знание языка, потому что далеко не все материалы переведены на русский язык. Мы и здесь придумали кое-что интересное, в наших электронных историях болезней есть специальный подраздел с научными статьями и медицинской публицистикой по той или иной проблеме. Потому что процедура обследования наших больных все время меняется. Нужно читать, обязательно.
В литературе специалист находит массу ответов: чем лечить, как лечить, в какой дозировке, как менять терапию, какие могут случаться неожиданности.
В отношении нашего журнала «Гематология и Трансфузиология» я, вместе с коллегами, занимаюсь им с 1995 года. Это правопреемник журнала «Проблемы гематологии и переливания крови». Но моя вотчина — интенсивная терапия, я стараюсь, чтобы в каждом номере были отражены эти три важнейшие темы. Нам удалось значимо повысить уровень этого печатного издания. Прежде всего, мы сделали его бесплатным и доступным (прим. ред. — издание пересылается во все станции переливания и гематологические отделения России). Огромными плюсами является, что он цветной и прием статей идет на бесплатной основе. В конце 1990-х у него был импакт-фактор 0,3, т. е. мы практически вылетали из перечня журналов, одобренных ВАК. Сейчас этот показатель в районе 1,2 — достаточно высокий, гораздо выше многих отечественных журналов.
Кроме чтения, очень важный момент — это умение писать. Я сейчас имею в виду письмо академическое, научное, образовательное. Этому способствует не только написание статей в журнал, но даже обычных дневников в истории болезни, выписных эпикризов. Нас этому в свое время учили. Изложить мысль кратко, логично, в нужной последовательности, грамотным русским языком удается далеко не всем.
Наша редакторская коллегия отсеивает порядка трети статей, которые нам присылают. Существует такое понятие, как «слепое рецензирование». Даже мои статьи, которые я пишу для журнала, получают замечания, нуждаются в правках. Написание статей, а тем более диссертационных работ — сложный труд.
«Таких гематологических центров, как наш, в мире немного»
— Какое сейчас положение на международном треке?
Интенсивная терапия в гематологии — новая отрасль науки не только в России, но и в мире. В Париже в 2018 году состоялся первый международный мастер-класс реаниматологов, которые занимаются проблемами гематологии. Там собралось около 50 специалистов от Канады и США до Южной Кореи. Это было очень интересно, мы поняли, кто чем из коллег занимается. За неделю мы посещали разные площадки и поняли, что мы не отстаем от наших коллег из разных стран, а в некоторых аспектах и опережаем. Опыта у нас точно не меньше, а даже больше. Мы не со всеми предлагаемыми методами обследования и лечения были согласны, спорили, доказывали. Таких гематологических центров, как наш, в мире не так много, и мы, справедливо, имеем совсем другой уровень компетенции. Сейчас эти визиты усложнились и в связи с перелетами, визовыми вопросами. На сегодняшний день у нас идет переориентация на страны СНГ, где мы не столько обмениваемся опытом, сколько выполняем менторскую функцию, обучаем коллег. Постепенно у нас налаживаются связи с коллегами из Республики Беларусь. Более тесно взаимодействуем с Китаем. Специалисты из Поднебесной по CAR-T-терапии опережают в несколько раз по количеству сделанных процедур и США, и Европу.
— Поделитесь планами на будущее…
— Планы есть, но не всё и не всегда зависит только от нас. Планируем реконструировать наше отделение, хотим сделать реанимационные палаты более удобными и для пациентов, и для врачей.
В глобальных измерениях у нас в планах новый корпус. В этом корпусе планируем кратно увеличить количество проводимых процедур по трансплантации. Ожидаем 40 коек в дополнение к уже имеющимся. Плюс к этому нужен высококвалифицированный персонал. У меня есть некий принцип, я стараюсь
не брать врачей «с улицы». Без прохождения ординатуры в нашем Центре я не беру никого. У меня был опыт, я брал людей, а впоследствии приходилось от них отказываться. Для меня важно, чтобы человек был пропитан самим духом гемцентра, чтобы знал работу и обладал определенным уровнем квалификации.
